В предыдущих частях цикла мы говорили о том, что, если внимательно присмотреться, постановка «Дон Жуана» в НОВАТе содержит – кто бы мог подумать – признаки левого и либерального образа мыслей. Обсуждалось далее, насколько фальшив новосибирский концепт детско-легкомысленного Моцарта, тогда как композитор был на голову взрослее своего времени, которое в свою очередь во всех отношениях старше по отношению к нам, нынешним. Мы выясняли, что общего у Кехмана, Нерона и Абызова, и как это может повлиять на репертуар новосибирской оперы. Рассматривался также вопрос, куда зовёт кого-то моцартовская 40-я симфония, и возможно ли такое, что «они не пройдут»? Кто, кстати?
А ещё речь шла об особом отношении зрелой европейской музыки и времени, о том, что она формулирует императивную модель движения, изменений как таковых, задает сам принцип динамики, формат/порядок универсального действия. Она подхватывает и организует расточенную в эпохе активную темпоральность: собирает, интегрирует в себя, культивирует, возвышает и упорядочивает динамические проявления, в первую очередь те, где событийности максимум, то есть трагические и роковые. Как непреходящий гимн прехождению, она делает временное временным, преходящее – преодолевающим. И, спрашивается в итоге, какой взгляд на события последних лет наиболее музыкален?
Однажды во времени
Мне доставляет определенное удовольствие думать, что, пробрасывая летом не самые очевидные смысловые ассоциации Моцарта с жившим больше двух тысяч лет назад лидером римской аристократической республиканской партии Луцием Корнелием Суллой, я на тот момент даже не подозревал о существовании оперы «Сулла» в реестре моцартовских сочинений. А Моцарт написал её в 16 лет. Она мало известна и тем не менее иногда ставится, узнал я недавно. Любопытный фактик!
Но сейчас я хотел бы вернуться к известной левацкой фразе, оброненной к месту или не к месту в конце первой части этого цикла текстов. Некоторые, как мы нашли случай вспомнить, имели историческое отклонение думать, что «no pasaran». Не пройдут, говорят, они. Кто не пройдет? Те, кто представляет, абстрактно, априорно, психологически и метафизически, не страждущее, а господствующее мировое начало, духовный полюс власти. Не поправят они собой хнычащую и хлюпающую, предъявляя дыры, раны, травмы, язвы, стигматы и прочие угнетённости, современную цивилизацию, изображающую из себя конкурентный лифт «пострадавших», восстание масс нытиков, утверждают скептики. Мысленно-господствующие не пройдут, хлюпающие (мысленно-«пролетарии всех стран» и прочие мученики-самозванцы) протестно преградят им путь, доброжелательно гласит современность. Вот и Моцарт: не надо ему разного там в сороковой раз приписывать, лучше его один раз переписать. Немного стерилизованный Моцарт, немного стилизованный Дон Жуан: ну так же лучше.
Правда что ли?
Но факт в том, что пока суть, да дело, в ожидании тех самых «идущих», протестном и не очень, сквозь описанные выше открытия в потолке и стенах и правда много чего уже налезло, наползло, просочилось и прокралось. Напомним: Моцарт и Сулла идентичны в чем-то очень важном, 40-я симфония в частности – это, условно, Сулла, гуляющий по Форуму (приватным человеком, после того, как небрежно сложил с себя полноту абсолютной мировой власти). И столько всего с ним набралось его смелости, гуляя заодно, в хвосте и гриве народных брожений! На целую эпоху, да не на одну-другую. Но Сулла – вечно Сулла. Моцарт оставил после себя особое напоминающее откровение (или откровенное напоминание) об этом, чтобы бродящие по Форуму, заблудившись, не заблуждались, к чему я напоследок хотел бы привлечь внимание.
Это очень странное, я бы допустил, произведение Моцарта, если не учитывать всё ранее им и о нём здесь сказанное: адажио и фуга до минор, K. 546. Я не знаю, как осторожно определить его иначе, чем предположив: перед нами чистое концентрированное гимническое высказывание на тему истории. Опишем просто всё, что слышится в музыке: на тему истории универсальной живой, стремительной, растущей, жестокой, неумолимо торжествующей, всё преодолевающей и превосходящей силы. Мда, до чего же это неполиткорректно.
Незадолго до ухода Моцарт обронил нам вещь, которую целесообразно переслушивать чаще в нынешние времена, и внимательнее, внимательнее, особенно после 40-й симфонии. Ох, насколько над многим тут есть о чем подумать. Да, это условно «Сулла». Внутренний код «сулланства»: подзабытое доподлинное звучание старого, настоящего, живого культурно-аристократического порядка, типичной персонификацией которого выступал счастливый римлянин. Это максимальная жизненная история, история духовно-социальной идентичности, уложившаяся в восемь с небольшим минут, компактная формула жизни в большом масштабе, пароль ко времени и потому сквозь него.
Музыка легко передаёт образы, катастрофичные для современного сознания, в основном левого, «страдательного», угнетённого и апеллирующего к воображенному ущербно-ушибленному «миничеловеку». И тут у нас опять именно такой случай, когда открывается окно, которое вероятно многим хотелось бы немедленно захлопнуть – в другой мир, в другое время: время мегачеловека, «гиперсубъекта». Ставим в дисковод носитель и… Что это вдруг постучало в ставню фалангой мизинца, приглашая пообщаться? Некая странная сущность, явившаяся издалека. Приотворяем, ась, что там? Кто не верит, пусть сам попробует. Может я преувеличиваю? Я так не думаю.
Грозовое небо, неумолимая твердость и яростная жестокость силы, которая принципиально выше, всегда всё превосходит, господствует и преодолевает – вот что там внезапно открывается, разверзается, звездит, сверкает и царит. Но за её глубочайшую нежность – нежность живого – отвечает адажио. Мы наблюдаем её не абы как, а изнутри, эту альфа-силу, как она растёт у нас на глазах, растёт и перерастает себя и мир, выстраивая его, как себя – мы слышим это от Моцарта, как – вот же она, вечно нежная, настойчивая и деликатная, одновременно невесомо-тончайшая и стремительная, субтильная и неотвратимая, словно мысль – она сурово, подавляюще и грозно, торжественно и строго поднимается из себя и над собой каменными уступами, над этим своим в одиночестве летящим над бесконечной пропастью адажио, всегда продолжая им быть на всех уровнях бытия, базальта и гранита, над ним нависающих, ни разу не пасуя, никогда не отступая, не проявляя ни малейшей слабости, державно воцаряясь из собственной глубины в собственную высоту, разделяясь и умножаясь, согласно устроению фуги; тут и «гипер», и «суб» – всё на месте и вместе, в метафизическом единстве комплекса «гиперсубъектность». Она переполняется собой, длится и делится от внутреннего избытка, вступая с собой в игру в своё/иное, в другие – равные – и неравные – Я, стремящиеся, опережая друг друга, к той же цели. В игру в разделение, слияние и переплетение, в многоипостасность и многоярусность, в бегущие наверх ступеньки винтовых лестниц и тянущиеся мимо подъемов ряды амфитеатра. Соединение неистовости и строгости продолжает оставаться главной узнаваемой чертой восходящей над миром власти: интегрирующий эти противоположности сверхсубъект и на самой вершине остаётся собой.
Но адажио – это всегда она, ипостась «альфа-силы», одно из её вечных возвращений к исконному в себе, признак взгляда изнутри, «под панцирем», свидетельство того, что дистанция снята, мы тут вместе с ней у неё дома, милостью Моцарта, мы – это она и есть. Адажио – вот это самое страшное существо, главная сущность, сносящая горизонты. Многообетование несносного будущего.
Протоколируя, в ранге вовлеченного соавтора, внутреннюю жизнь абсолюта, конечно, я бы отметил, насколько перекликается звук горна (или драконий глас) 4-ой симфонии Брукнера (и то, что следует за ним) с этим моцартовским мотивом (и тем, что следует за ним). Но тут вообще сплошные переклички тем во все стороны в мире, открытом моцартовским адажио и втягивающемся в моцартовскую фугу. Слава, гордость, неумолимая твердость, жестокость и триумфальная поступь торжествующей силы: всё то, что звучит у Моцарта в эти минуты (если мы верим своим ушам), имеет понятное историческое соответствие: дух власти людей, чьим объединяющим идентичностным именем, личным творческим и единым публичным делом (res publica) был, есть и будет какой-нибудь «Рим».
Если речь всё ещё о Сулле – это дух древней элиты, через века, на протяжении сотен лет идущей тончайшей нитью жизни и действующей как единое целое, покоряющей мир, но сохраняющей различия, многообразие, дифференциацию в себе и в нём (пока она, наконец, устав, не распласталась в состояние условного «КПСС» – надгробного монополита: тогда завершилась вдохновляемая Гомером античность и начался период цезаризма, время первого, не знающего равных).
Поступь? Легионов? В сказанном звучит символика экспансии, территориальной безграничности – да, но налицо также и иная интерпретация K. 546, не горизонтальная, а вертикальная: коронный прообраз восходящего движения, ортогонального любой поверхности, любому спокойствию, максимально осознанный архетип всех такого рода самовозрастающих угрожающих динамичных смерчеподобных подъемов на другой уровень, зарегистрированных у Моцарта во множестве мест. И далее уже не только у Моцарта. Звёздный вихрь, космоворот фуги, суровый и настолько же классический и строгий, как неистовый и свободный, вдруг отдаленным дуновением чувствуется на полотнах Ван Гога и веет «ноябрьским ветром» Верхарна и Брюсова. Но у Моцарта этот закрученный в высоту вокруг себя мир музыкальных тем бросает клич также и назад, напоминая в ускоренном темпе растущий собор, своды и перекрытия взлетающего (строящегося) готического культового сооружения.
Тут в самый раз эпатажно оговориться, что духовно-властная архитектура ранней («республиканской») Римской империи «готична» не меньше европейских королевств времен готики. Только там цвела готическая иерархия персональных держаний, персональной верности и персональной же храбрости, понятой как форма верности, а тут возводилась гражданская иерархия ценности силы, понятой тоже как верность, но с нюансами, как верность долгу или, что то же самое, как безвозвратная вовлеченность в игру – в конкуренцию результатов властного деяния, конкуренцию властно-организующей способности и её накапливающихся достижений. Лучше (выше) был тот, кто сумел больше прославить доверившуюся ему власть (временно с ним отождествившуюся), которая считалась изначально ничьей и всеобщей (по сути божественной, исходящей от Юпитера, как свет от Солнца), в рамках наделения государственной должностью, всегда условного, виртуального и временного (призвания-признания «что-то сделать», в отличие от не императивно, но статусно осмысленных «должностей» в восточных концепциях власти, пожизненных и на верхнем уровне понимания предписывающих «недеяние»). Иерархия славы – да, можно сказать и так. Великие устремленные в высоту соборы готической эпохи строились королями, которые стремились быть первыми среди равных в кругу великих и могущественных сеньоров Запада XI – XII веков. Рим строился выдающимися личностями, которые, соперничая с равными, добивались быть первыми в способности что-то сделать. Римский храмовый дизайн категорически не готичен. Росло, превосходя себя и достигая невиданных прежде высот, не здание – что-то другое. Но росло. (А архитектурно единство вскрылось и готика на своей вершине внезапно увенчалась вполне античным сооружением: купольным собором Санта Мария дель Фьоре. Две тенденции на пике пересеклись.)
К. 546 – будто K2, собор-гора, вулканически взметнувшийся, отстроившийся у нас на глазах, точнее, в ушах, конкретнее в голове, точнее где-то во времени, когда-то в метафизическом пространстве. Небольшая, но целостная и исчерпывающая история из жизни абсолютной силы, через восемь с чем-то минут пришедшая к своему эстетическому завершению-совершенству и пригодная – в этом упакованно-компактном взрывном формате – к телепортации и воспроизводству.
Послезвучие
Оперный театр у нас величают «Сибирским Колизеем», хотя на римский Пантеон он, пожалуй, похож больше, чем на амфитеатр для гладиаторских игр, и чисто внешне, и по сути. Колоннада и купол – простите, в каком месте они у Колизея? Эти самые опознаваемые элементы архитектуры НГАТОиБ – визитная карточка также и строения Марка Агриппы и Цезаря Траяна Адриана Августа на Марсовом поле в Риме. Так что предлагаю любителям звучных эпитетов сменить объект для подражания, а заодно поразмыслить, какие ещё из «всех богов», которым посвящен античный имперский храм, не уместились под сводом НОВАТа. Вдруг кого-то забыли? А это опасно. Проигнорированные, оставленные за порогом, боги портятся. Деградируют в слабых, но вредных богов зла.
Новосибирский театр строился в эпоху государственного атеизма и, похоже, в замысел создателей входило намерение сделать его «светским храмом». Получилось. Несколько сумбурно, но получилось. Авторов проекта, взявших за образец Пантеон, следует максимально похвалить. И посоветовать театру быть верным образцу.
Что мы, собственно, и делали. Чем мы ещё так долго занимались, рассуждая об искусстве? Напоминали по мере сил об его полной версии на фоне возможных облегченно-сокращенно-обрезанных интерпретаций.
Наш гид во время. Что делал Моцарт, когда убивали Командора, и где был Вивальди 24 февраля?
Исходя из сказанного в предыдущих частях текста мы можем ответить на вопросы, вынесенные в заголовки. Ну, и где же они изволили быть, вышеупомянутые Моцарт и Вивальди, 24 февраля? Там. Где-где? Да там, где происходили самые страшные, самые роковые события. Там они и не нуждаются в том, чтобы их оттуда эвакуировать или отмазывать. А что они там делают? Они делают всё это немного поярче, как о том говорилось в предыдущей части текста. Ну, это ещё называется искусством. Императив культуры разве не в том, чтобы культивировать, делать сильнее и изысканнее? Не «отменять», а укрупнять. Собирать, поднимать в собственных глазах (и ушах), возводить к смысловому единству (ранее разрозненные и хаотичные элементы общей природы). Формировать идеальный образец – «гормон роста». Культура – точно оператор масштабирования. Процент персонажей Шекспира, умерших насильственной смертью, несколько превышал соответствующий средний показатель в кругах, где вращался драматург. Но вскоре вслед за ним порядки и нравы изменились. К 1640-м гг. потоки красненького растеклись по Англии с шекспировской безбрежностью: страна решительно продолжила путь, превративший её в Британскую империю, не миновав при этом стадию гражданской войны. Скучно-моралистичные немцы именно через Шекспира двести лет терпеливо учились у англичан новому «всеобъемлющему духу», потихоньку двигаясь ко второму переизданию рейха, полагал в начале XX века один из крупнейших тогдашних специалистов по вопросу Фридрих Гундольф. Но немцам явно было ещё у кого учиться.
На всякий случай риторически проинвентаризируем: та «твердь», о которой шла речь выше, «старый порядок», звучащий в разных форматах, имперский купол условного Пантеона – факты культуры? Искусства? Политики? Истории, в том числе военной? Или всего этого сразу в смысловом символическом тождестве, в неразделимой связи? Думаю, это такая обобщающая суть, такой смысл, которые интегрируют в себя, покрывают и возвращают назад, освещая, освящая и культово усиливая любые факты реальности, свойственные миру. Смерть и разрушения тоже восходят туда, к центральному царящему световому источнику. В чем, собственно, и есть суть и смысл царения. Царящие «суть и смысл» нисходят до «всего этого» – всё это включая, инициируя и умножая. Смысл великолепного солярного единства купола Пантеона в том, чтобы под ним время от времени процветал ужас. Смысл ужаса в том, чтобы над ним процветал купол. Ну, а зачем купол, если под ним что-то иное, чем мир, каков он есть? Купол и свет в нём – это культурный знак того, что «всё включено», всё в культурном поле, ничто не за бортом и всё восходит к солярному источнику силы.
Пантеон оправдывает войну не в том вопиюще-левацком, жалком и бредовом антисмысле, что «на нас почти напали» – «и я вам сейчас покажу четыре места, откуда готовилось нападение», а с точностью до наоборот. Империя по-настоящему, то есть по-солярному – это инициатива, а не мания преследования восставших угнетённых, которым всюду мерещатся угнетатели (каковые на самом деле у них в голове и на самом деле они и есть; первично левое состояние ущербности/угнетённости – под него лукаво втихомолку подгоняются/изобретаются внешние обстоятельства, инстанции, акторы, идеи и т. п.). Но купол Пантеона – это ничего не «втихомолку». С него всё видно, всё освещено и возведено в солнечную прозрачность – к исходному универсальному воздушно-световому коду.
Увы для поборников гуманности: Вивальди, Моцарта и Бетховена не смутишь ревом пушек. В те времена, когда языком времени владели эти музыканты, пушки почти не умолкали, что, по-видимому, дистанционно лишь вдохновляло королей звука. Следует добавить, что резиденты духовно сильных эпох традиционно не имеют обыкновения играть в прятки с самими собой, с реальностью, с определениями основных понятий: у них война – это война (а не «спецоперация»), власть – это власть (а не «забота о простых людях»), священное – это священное (а не переносно-образный эпитет), господствующие – это господствующие (а не «слуги народа»). (Таков, собственно, главный критерий различия «традиционного» от «не», а вовсе не то, о чём исправно жужжат наши медолюбивые агитпроповские пчелки.) У нас же наблюдается забавный антиконсервативный консенсус: либералы и охранители наперегонки панически улепётывают прочь от сущности некоторых фундаментальных вещей. Театральные события служат хорошим тестом на традиционность установки, как те из них, которые разворачиваются в военно-политической системе координат, так и поставленные на специализированных арт-площадках.
Попытки мысленно слиться, уклониться от себя, спрятаться в «а мы тут причём?», «они напали-с», «они убили-с», «нас подставили», «мы лишь протестующие жертвы агрессии», метафизически и музыкально ничтожны – но они востребованы. Не годится широкой натуре Дона Джованни прятаться от Моцарта за узкую спину Дона Оттавио, как в новосибирском спектакле, делая вид, что у него и у автора «рука не поднимается», но натура донов ныне прохудилась (особенно по сравнению с Терфелем) и совсем выпала в осадок: в донных отложениях такая муть. Нетрудно заметить, что я приравниваю локализованно-модернизированного Дона Жуана, который сбагрил ответственность за дальнейший моцартовский сюжет на «них», на «заговор», на «нас вынудили», и коллективного субъекта современной политики, страдающего раздвоением личности. Анекдот в том, что такой, подделанный Моцарт удовлетворяет вкусам обеих сторон-антагонистов. Одни полагают, что (alter ego) композитора следует либерально освободить от бремени, дистанцировать от смертоубийства, учиненного другими. Другие уверены, что согласно их версии либретто никакого смертоубийства они не учиняли – «оно само пришло», «нас подставили», «это нас бьют, мы отбиваемся». Режиссерский ход Вячеслава Стародубцева устраивает обоих. Эй, есть тут кто третий? Не забрёл ли уже случаем в наши края?
Визуальная разношерстность «загулявшихся на форуме» способна дезориентировать. Но присутствует ли среди них кто-нибудь из тех, кто имелся в виду в конце первой части – кому грозились преградить дорогу в прошлом веке фразой на испанском – «причиняющие», явившиеся за «претерпевающими», правые, прибывшие по душу левых? Левый выбор, в котором страна топит свою идентичность, думая, что она страна-мятежник, страна-жертва, страна-вызов сложносочиненному пустому месту мифической «мировой элиты», воображая себе страдательно-протестную гоп-позицию и претворяя её тупым окровавленным лбом, оружием пролетариата, о серый булыжник: этот фантазийный нелепый прожект стеснительного существования вопреки самим себе должен же когда-то закончиться?
Всё-таки, как ни крутись, донжуанство всяко лучше, чем донкихотство, если выбирать из двух не слишком полезных ископаемых нашего безбрежного метафизического донбасса. Битвы с ветряными мельницами, ветряными электростанциями и прочими сатанинскими вентиляторами уместны исключительно на бумаге, в теории, да в интернете. Толку от них немного, что от вентиляторов, что от битв с ними. Но это всех касается, не только РФ. Вот чем «агрессия белых», которой наважденно бредит у себя дома левый Запад, отличается от «агрессии нацистов», внезапно полыхнувшей в сознании другой страны, казалось бы, во всем себя Западу противопоставляющей? Ничем: одноприродные явления. Не слишком сложно догадаться, что, не всплыви в повестке первого, никогда не обнаружилось бы и второго: мир был бы совсем другим. Мысленно побаловались с поджогом собственного дома, получили материализованный пожар под боком. Психическая болезнь оказалась опасно заразной.
Пока Россия, или Украина, или Израиль, или «Хамас», или кто там ещё угодно, истово, с битьем друг другу морды, конкурируют за титул жертвы (агрессии НАТО, агрессии москалей, агрессии антисемитов, агрессии сионистов и так далее), вооруженная борьба, которая оправдывается этим титулом, никуда не ведёт от нетрадиционной установки, каким бы остервенелым фоновым бормотанием о «традиционных ценностях» она ни сопровождалась. Таким (левым) образом осмысленная деятельность нетрадиционна :) При жизни Вивальди и Моцарта никто не понял бы ценности приза, который рвут из рук в руки идеологи конфликтующих сторон XXI века. Пытливые российские умы в поисках критериев традиционности могут уже извлечь голову из трусов и воззреться наконец на этот пункт. Демаркационная линия, отделяющая один культурно-исторический континуум от другого, проходит тут, не там. Духовно слабый мир стесняется собственной силы, изгоняет её вовне. Так поступает текущее «ненаше время» и так оно самоубийственно наступает.
А вот «наше»: помещаем в дисковод концерты Баха для фортепиано с оркестром BWV 1063, 1064, 1065, нажимаем «пуск» и музыкальная машина отправляет нас на часовую экскурсию в старую Европу периода расцвета. Классическая торжествующая сила утверждения, которую мы тут слышим, становится иной в К. 546 Моцарта: более угрожающей, суровой, бескомпромиссной, оторванной. Конечно, её ведь вывели из себя. Она отправилась небрежно прогуляться по Форуму до поры, но ощущение свободы и спокойствия получит апгрейд – продолжение, от которого нельзя будет отказаться.
Сцена и цена
Можно подумать, что я вот скоро год хожу вокруг да около и тщательно избегаю дать короткий и ясный ответ на вопрос в заголовке, топлю его в лишних словесах, умничаю на ровном месте. Ну вот да, иногда ближайшее подходит к нам издалека. Берет дистанцию на разбег. Мы побродили по театрально-музыкальным и политическим закоулкам, льстя себе гипотезой, что в путешествии важен процесс, тем более, что сам «Моцарт – наш гид». Но я не уверен, что ведущую к цели извилистую дорогу можно было бы сократить, если «наш гид – во время». Оно у нас сейчас такое, закоулистое. И на нынешнем Форуме прямых путей не видно, вспоминаю я Рим, серую брусчатку и перипетии via Sacra.
Желание написать этот текст в первом приближении возникло 15 марта 2022 года, когда оркестр и солисты Новосибирского театра оперы и балета под руководством Дмитрия Юровского исполняли произведения Вивальди. Дата позволяет догадаться, что было тогда в голове и в телефоне. Неожиданно то, что услышалось со сцены, вступило «со всем этим» в странное взаимодействие. Пристыковало. Включило в себя. Как сейчас помню. И что сделало? Успокоило-примирило-оправдало? Придало новый взгляд на происходящее. С другого уровня. Оглядываясь назад, довольно презабавное наблюдение: почему орущие с экранов агитаторы профессионально вызывают отвращение к тому, что будто бы защищают, но некий Вивальди создал эффект понимания? У агитаторов наборы пустословия и аргументация, в которой наглое пренебрежение логикой, презрение к русскому языку и здравому смыслу составляют самое существенное. Вивальди никого ни к чему не обязывает и не призывает.
Но просто как интересный симптом: в последние 5-7 лет в Сибири его играют чаще, чем в Европе, сказал в тот день Юровский. А, ну, ясно. А я всё искал других подтверждений тому, что где-то в ближайший период после «Игры престолов» должно случиться что-то экзотическое: не может же пройти бесследно такое масштабно нелиберальное зрелище, это явно признак каких-то перемен? Оно и случилось. Теперь и перстов указующих прибавляется, которые можно было различить во мгле последнего десятилетия, маркеров, как говорится, «тектонических сдвигов». Чисто теоретически/гипотетически/поэтически: много исполнять Вивальди совсем безнаказанно-то нельзя. Это музыка другого мира. И сам другой мир вслед за ней постучится к нам в двери, когда мы вроде собрались лишь спокойно поужинать. Где будет та дверь, зависит от настойчивости по эту сторону от неё.
Кажется, настойчивость мы проявили. Но не во всём. И не до конца. Вышесказанное отвечает на вопрос: где Вивальди, где они вообще все, пока мы тут? А ответ прост как щелбан по носу. Вивальди с нами. Как и Моцарт. Нюанс в том, что мы не с ними. Мы не используем их «по назначению». Но мы и к себе относимся не иначе. (Ну что за варварство, например, раздумчиво судачим мы, компьютером гвозди забивать или, скажем, виолончелью, или прочими подсобными негодными средствами, коли под рукой мыслителя имеется такая крепкая штука, как собственный лоб? Им и гвоздим по нужде.)
Постановка «Дона Джованни» в новосибирском театре хотя бы косвенно, по касательной, намеком, возвращала нас к известной пушкинской моралистической дилемме, которая с 2022 года резко актуализируется и требует особого рассмотрения. А нам же не дано ревизовать ранее провозглашенные принципы, и Александра Сергеевича оспаривать не к лицу. Как быть? Добытый в длинном путешествии тезис: волшебный экстремизм культуры в том и заключается, что в её солнечном пространстве всё становится благом, и потому да, конечно, именно поэтому, культурный гений и злодейство – вещи несовместные, – этот пропушкинский тезис мог бы несколько снизить градус нашей тревоги за идентичность. Резюме, путь к которому был неблизким, как полет к соседней звезде, не ставит точку по тем же принципиальным причинам, по которым недостижим конечный пункт подобного маршрута, всегда остающийся горячее допустимого. Но если даже чаемая формулировка с многоточием принята и убавляет головных болей российской режиссуре, в том числе оперной, то алармизм Вячеслава Стародубцева всё равно заслуживает внимания. Хочется верить, что заостренная им проблема решается в рамках материала, без отступления от него. Если только искусственно их не заужать.
А вот и «Зигфрид». В Новосибирске продолжается беспрецедентный показ опер Вагнера
Культурный гений осеняет и Дона Джованни, и Командора. Одному при жизни на месте не сиделось, другому после смерти на месте не стоялось, но, в целом, досталось обоим. По дороге в вечность они ещё и довольно продуктивно встретились и захватывающе поговорили, спасибо им и гению.
Выше я уже писал, что «Дон Джованни» был для 1787 года не менее маркёром, чем «Игра престолов» для 2010-х. Оба предвестника, заметим, сходным образом характеризуют приближающуюся эпоху – собственную кальку. Главное свойство действия «Игры престолов» – «напрасно» как руководящий слоган, бесцельность и бессмысленность, заведомо нулевой результат любой активности, какой бы взрывной она ни была (отчасти подыгрывая феминистскому академическому фольклору о пагубе маскулинности, отчасти утрируя и пародируя его). Активность, которой заполнен сериал, почти тотально активность от отчаяния, активность издыхания, судорожная, конечная, терминальная и приводящая к противоположному результату в сравнении с будто бы заявленным и волимым. Всё, что все там затевают, призвано их умертвить. Все борются за то, чтобы воткнуть в череп то, за что борются, и протянуть ноги в собственных вытекших мозгах – перед нами чрезвычайно обаятельная киновселенная, устроенная по принципу: «что ни делает меня сильнее, то убивает». Наблюдая атаку ХАМАС на Израиль и некоторые иные свершения последних лет, думаешь, что, пожалуй, не стоило столь близко принимать к сердцу кинематографические образы. Но выбора нет.
Маркёры обманчивы свой истинностью. Они указывают, как всё и будет, когда будет. Моцартовский «знак из глубины» тоже не зашкаливал историческим оптимизмом. В кульминационной финальной сцене «Дона Джованни» версии Лоузи – Маазеля, так ярко сыгранной и спетой Руджеро Раймонди (и Жозе Ван Дамом), прибывший на ужин Командор, сжимая руку хозяина стола, трижды требует от него «Покайся!», на что тот, упорствуя в себе, продолжает неистовым отказом свой неистовый вызов (дружески потрапезничать). Местами кажется, что без глубинного донкихотства донжуанство не обходится, причем обоюдного. Пустые вызовы, пустые призывы, всё тщетно. Командор – словно полковник Квачков, явившийся к нынешней элите посклонять её к покаянию от имени устраненных предшественников. Вот он гундит, гундит, донкихот наш неуёмный, зовущий с баррикад на баррикады, и, как водится, бестолку. Результат – двойной провал.
Римский облик статуи командора, заметный на кадрах фильма Лоузи, усиливает попадание «в десятку», если вспомнить, как именовали себя противники короля в 1789-м и в последующие годы. Не «революционерами» же. И не «демократами» (кто бы мог подумать??) На самом деле «мятежники» идентифицировали себя при помощи слова «патриоты», почерпнутого, как им казалось, в римской имперско-республиканской традиции. Бонапарт впоследствии не настолько уж и изнасиловал победивший тренд, когда принял древний императорский титул в противовес старому королевскому: такая возможность не исключалась, а скорее подспудно предусматривалась ментальностью 1789-го. Так что неудачный на текущий момент реванш античности, когда-то погибшей, а точнее убитой преемниками в темноте веков, но не лишенной посмертного почитания – ещё одна вполне допустимая символика сюжета Моцарта и Да Понте.
Укоризненный визит с того света сурового господина в римских доспехах имеет целью призвать к ответу действующую элиту: строго предупредить фривольную, что finita la comedia приближается, пора перестраиваться и запускать трагедию. Неисторическая встреча двух поколений знати, когда-то проигравшего и сошедшего, и нового, более свежего и победоносного, которое теперь также на пороге окончания своего жизненного цикла, однако, завершается… впустую? Нет, на радость зрителям, эффектными жестами, сценами пафоса и ярким вокалом. Одно рукопожатие старых знакомых чего стоит! Но преемники тверды духом и предпочитают скорее пойти к черту, чем отказаться от привычного гедонистического образа жизни. А что образовалось чуть позже в реальности? Носители реинкарнации римской традиции преуспели? Очень относительно. Больше похоже на то, что, немного туда-сюда пофланировав, в итоге, как и на моцартовской сцене, все ныне к черту и собрались. Моцарт сказал: к черту, значит, к черту. С Пушкиным не спорят. С Моцартом тем более.
Или это не совсем так? Ещё пара кругов выжидания по форумным тропинкам?
Как хорошо, что Моцарта больше, чем много. Он неизменно выше, чем мы минуту назад подумали. Музыка приговаривает, но она и спасает, потому что дышит возможностями. Давайте помнить о нижеследующем, а остальное приложится.
Хорошая музыка – всегда код мировой власти и мировых ужасов. Гимн тому и другому. Пусть это не сразу заметно, но это так. Хорошая музыка трагична по определению. Она нематериальна, невещественна, метафизична, она кодирует и излучает «динамику вообще», «власть вообще», «время как таковое». Музыка контролирует время, делая его радикально-активным и обращая его из претерпевания/ожидания в агрессивное причинение, из страдания в силу. Даже если она «печальна». И даже особенно, если она «печальна». Всплакнул – и в бой. Музыка всегда на стороне наступающих.
А кто у нас сейчас наступает? И что у нас сейчас наступает?
WPBuild.Ru