Тимофей Кулябин — представитель новой генерации театральных режиссеров. Молодой, успешный, востребованный, разносторонний, он умеет заставить говорить о своих спектаклях не только критиков, но и широкую публику. Его «Онегин» стал гвоздем сезона, свежая премьера KILL в «Красном факеле» закрепила за режиссером репутацию автора, умеющего увидеть классический материал сквозь призму современности. ТИМОФЕЙ КУЛЯБИН рассказал корреспонденту «КС» АННЕ ОГОРОДНИКОВОЙ о предстоящих премьерах и своих взглядах на природу театра.
— Тимофей, как вы пришли в театр? Это было предопределено семьей?
— Я родился в Ижевске и переехал в Новосибирск в 15 лет. Но уже в 13 я знал, что хочу быть режиссером. Неудивительно, ведь я все детство провел за кулисами. Театр — опасная бацилла. Как раз у родителей были сомнения — они не хотели, чтобы я шел в театр, а я хотел. У меня есть два брата, они никого отношения к театру не имеют, на них эта бацилла не подействовала. Учился в ГИТИСе на курсе Олега Львовича Кудряшова — мне очень повезло, это на сегодняшний день один из лучших педагогов.
— Ваша постановка «Онегина» в «Красном факеле» выдвинута на «Золотую маску» в пяти номинациях. Вы ожидали такого успеха?
— Честно говоря, я не знаю, что движет отборщиками «Золотой маски», какова их логика. Ранее на премию выдвигались мои спектакли «Макбет» и «Князь Игорь». Конечно, профессиональное признание — это хорошо. Было бы нечестно говорить, что мне все равно. Конечно, нет.
— Что для вас важно: развлекать, воспитывать, самовыражаться? Зачем человек ставит спектакль?
— Не знаю. Я просто люблю это делать, а ничего другого не люблю и ничем другим не умею заниматься. Конечно, я думаю о смысле театра, но в отвлеченных дискуссиях стараюсь не участвовать. Меня мало интересует абстрактный треп, но то, что мы имеем сегодня в российской реальности — печальное зрелище. Театр потерял социальную функцию, он находится вне контекста, не связан с тем, что происходит в стране.
— К тому же не имеющая контакта с действительностью. Можно декларировать сколько угодно манифестов, но это не решает существующей глобальной проблемы российского театра. Я не знаю, что с этим делать и как это обсуждать. Поэтому в каждой конкретной ситуации, в конкретном городе, работая с определенным названием, я ставлю себе конкретную задачу. Так произошло с «Онегиным». Есть великая книга, икона русской литературы и культуры в целом. Но проблема в том, что никто не знает, почему это икона. Я безумно люблю этот великий роман, но что мы о нем знаем? В расхожем представлении «Евгений Онегин» — это партия Ленского из оперы Чайковского и картинка, где Татьяна сидит на лавке с книжкой. «Онегин» — общее место для всех, но в нем много «необщих» мест. Это главная книга Пушкина, очень серьезный, частный, интимный разговор автора с самим собой. Мне надо было заново написать эту книгу, полностью уничтожить ее универсальность. Разрушить все ассоциации в самом себе, а потом сделать это на сцене. Прочитать историю так, словно она вчера написана.
— Это довольно сложно было сделать, пришлось очистить свой мозг от клише и штампов. Увидеть серьезные вещи, процессы, которые происходят с человеком. Понять, почему он умирает, почему он пустой. В спектакле была конкретно поставлена эта задача, и конкретно выполнена.
— Процесс подготовки шел почти два года. Делали многое: снимали кино, рисовали рисунки, сочиняли музыку, как бы заново изобретали роман. Кое-что из того, что было сделано, сохранилось на выставке в фойе. Нам предстояло все заново услышать и заново показать. Очищаться пришлось до тех пор, пока не появилось свое, не книжное отношение к истории и героям.
— Театр, на ваш взгляд, помогает понять происходящее в жизни?
— Академии просвещают, для сохранения культурного наследия есть музеи, воспитывают в детском саду. Все эти функции уже заложены в социуме. У искусства другая функция, она проще и в то же время сложнее. А в России театр пытается то просвещать, то образовывать, то говорить о вечном. На мой взгляд, театр не должен быть храмом или больницей — выйдите на улицу, там уже есть и то, и другое. Театр — это диалог людей на сцене и в зале.
— Что для вас важнее в этом диалоге, мысль или чувство?
— Я бы не стал эти вещи противопоставлять друг другу. Важно все. Зачастую по отношению к некоторым моим спектаклям говорят о рационализме и холодности. Думаю, не стоит так пренебрегать разумом и интеллектом. У нас слишком часто все сводится к вердикту: «Меня это не тронуло»…
— А что трогает в стране, в мире?
— Проблема в том, что ничего. Колоссальный страх и разочарование — моя внутренняя проблема, меня уже ничто не способно задеть. Собственно, и спектакль «Онегин» про это. Я уже не верю в подлинность чего бы то ни было.
— Может быть, не уже, а еще?
— Может быть, конечно. Театр — это коллективный процесс, даже если в зале пять человек, а на сцене два, и в этом коллективе существуют условия игры. Я прихожу, они показывают — неважно, в каком пространстве или жанре, но я иду добровольно на этот акт.
— Что вы можете сказать о своей новосибирской публике?
— В последнее время я довольно отчетливо и даже форсированно работаю на молодую аудиторию. Мне интересен этот сегмент — люди моего возраста, чуть моложе или чуть старше. Мы родились в одно время, у нас общая система взаимоотношений с реальностью. Поэтому в Новосибирске я конкретно стремлюсь к тому, чтобы на моих спектаклях в зрительном зале были молодые люди.
— Нормально получается. Премьерная публика, конечно, не в счет, там собирается особая аудитория. Надо пропустить первые несколько спектаклей, а потом зайти в зал и посмотреть, кто там сидит. На «Онегине» молодежи довольно много, на «Гедде Габлер» тоже.
— В будущем сезоне вы планируете ставить в новосибирском театре оперы и балета оперу Вагнера «Тангейзер». Это серьезный профессиональный вызов?
— Это чрезвычайно интересный и сложный проект. Музыка Вагнера, германская мифология, сюжет — соревнование певцов. Забавно поставить себе такую задачу и решить ее. Надо проделать серьезную работу, понять природу этого литературного и музыкального материала.
— К тому же гигантская сцена, оркестр, хор, солисты…
— У меня уже есть опыт в опере, хотя и небольшой — в том же театре я ставил «Князя Игоря». Тогда приходилось идти ощупью в незнакомом пространстве. Теперь я уже лучше понимаю природу оперы. Конечно, у оперного режиссера несколько иной инструментарий, другая сценическая логика, законы и средства выразительности.
— Считаете нужным изучать историю вопроса, эталонные постановки?
— Конечно, это очень важно. Особенно когда ты берешься за Вагнера, было бы самонадеянно ничего не знать и думать, что сейчас мы что-то этакое сделаем. Вагнер требует серьезного подхода и глубокого изучения.
— Уже есть концепция постановки?
— Пока нет, слишком рано. Сейчас исследую материалы, работаю с собой и с художником. К тому же параллельно идет работа над двумя другими проектами: спектаклем по шекспировским сонетам, который выйдет в Театре Наций в апреле, и еще одной постановкой — ее премьера состоится в «Красном факеле» уже после выпуска «Тангейзера», но задачи там решаются не менее сложные, поэтому ежедневные репетиции уже начались.
— Думаете ли вы о том, будет ли тот или иной проект коммерчески успешен?
— Раньше думал, сейчас — нет, потому что несколько раз обманывался. Когда выпускал спектакль «Смертельный номер», думал, что он будет хорошо продаваться. Оказалось, что нет. По поводу KILL мне казалось, что это будет явно некоммерческий спектакль, но получилось наоборот. Раньше я пытался понять эту логику, но сейчас думаю, что это бессмысленно — просчитать невозможно. Конечно, можно сделать целиком коммерческий развлекательный проект, но я этим не занимаюсь.
— Планируете перебираться в столицу?
— Вы задали самый популярный вопрос. До недавнего времени меня спрашивали про молодость: не мешает ли она работать? Теперь этот вопрос ушел на второй план. Когда перееду в Москву — не знаю… Не думаю об этом вообще. У меня есть возможность так загрузить себя, чтобы совсем из столиц не вылезать. Но в данной ситуации меня интересует в первую очередь не город и не возможность славы, а условия работы. Я работаю только там, где я хочу работать.
WPBuild.Ru