Финальным показом Летнего Международного театрального фестиваля стала японская трактовка самого знаменитого романа Достоевского, зрелище с архитектурой и механикой сна.
Самый знаменитый – это оценочный лейбл «Преступления и наказания» в Японии, где сюжет о студенте-убийце врос в национальную культуру (даже в массовую). Для отечественных школьников, мучившихся над этой книгой, «самым занудным на свете детективом» сие неожиданно, но факт есть факт – в Японии Раскольников обожаем. Вплоть до формы «няшка мимишная» — атрибута кавайной эстетики. Японская душа в загадочности не уступит русской. А по выбору объектов обожания даже, пожалуй, превзойдёт её.
Итак, 22 июня на большой сцене театра «Глобус» показали «Преступление и наказание» Большого драматического театра им. Г. А. Товстоногова (Санкт-Петербург) в постановке японского режиссера Мотои Миура.
Это финальное зрелище фестиваля — что-то вроде афтепати к официальной церемонии закрытия.
Замыкать фестиваль спектаклем от знаменитого театра — беспроигрышное решение. Но если считать спектакль от Мотои Миура вишенкой на торте, то придётся признать, что ягодка эта с причудливым вкусом и с неуютной косточкой. Зрелище не для всех — в самом буквальном понимании этой фразы.
Весь мир — театр. А иногда ещё и дурдом
Школьные учительницы, желающие дополнить таким культпоходом программу по литературе, могут заранее выпить валидола — как «допматериал» спектакль БДТ не пригоден категорически.
Лето красное пышет факелом: чем замечателен июньский театральный фестиваль в Новосибирске?
Школьники его эстетику и эмоциональный ряд не осилят. И структура у него не иллюстративная и ассоциативная. Японцы вообще пересказу предпочитают рефлексию. По большому счёту, это не инсценировка в её обычном смысле. То есть, не вариация, а ДЕКОНСТРУКЦИЯ. Миура пересобрал текст Достоевского совершенно в ином порядке – как расшалившийся ребенок, издевающийся над пупырчатым датским конструктором. Всё, что было у Достоевского наяву, у Миура уже давно случилось. И всё происходящее сейчас – лишь перемешанные призраки событий, мозаика бреда в каторжном лазарете.
Обещания счастья после каторги тоже нет – этот робкий карандашный пунктир из эпилога Достоевского Миура лихо стёр ластиком, взамен размашисто нарисовав японской тушью ночь открытого финала. Без всяких путеводных звёзд. Да, в лазарете ведь не просто полежать надо. Покидают-то его двумя путями. Для счастья это надо делать пешком, своими ногами. Но не факт, что получится.
Глицериновые сны
И никаких наград за муки – ни Родиону, ни совестливой Соне. Вместо морализма – релятивизм. Во сне всё относительно, всё условно и переменчиво. Время и место – тоже. Некий Питер нигде и везде, никогда и всегда – простодушно некрасивый город-фантом, где в уличном шуме вперемешку цокот пролёток, рокот автомобилей, патефонные хиты 1930-х и полицейские сирены. Толпа персонажей, одетая в средне-арифметическое 1930-х и 60-х, движется вдоль обшарпанного фасада с хаотичной грацией босховской живности. Тут указательные пальцы стреляют с грохотом настоящего пистолета, а все уста невпопад выкрикивают пронзительное “А!!!” на манер злых невских чаек (всех, кто был в Петербурге, очень впечатляют эти водные коллеги ворон – от изящного МХАТовского маскота они конфузно далеки).
Всё победит любовь: в новосибирском «Старом доме» «С неба упали три яблока»
Яростные птичьи вопли разрывают диалоги и монологи случайным образом. Слышать мучительно, но во сне часто так – недоговорено и на полуслове оборвано. Слова несутся в хаосе звуков, выныривают из волн уличного шума и снова бомбочкой плюхаются в месиво звуков. И точно так же являются персонажи – выбегают или выходят из ниоткуда и пропадают в никуда. Диалоги на полпути меняют состав говорящих, раздумчивые монологи превращаются в истерику. А истерика – в статуарное оцепенение. Похоже на игровую площадку продлёнки в начальной школе для тяжёлых аутистов. Только в исполнении сугубо взрослых граждан.
Эмоции и образы тут переменчивы как цветные комки в глицериновом светильнике-ракете – японском, к слову, сувенире из 1960-х. Смешное или гротескное тут мгновенно превращается в жуткое. И наоборот. И по многу раз.
Кстати, у названия спектакля имеется очень яркая развёртка, красноречивая и честная, как надпись на сигаретной пачке: «Сны и страдания Родиона Романовича Раскольникова». Как говорится, мы предупредили: это страдания, а потому пострадай-ка!
Да, пострадать придётся даже гурманам странных зрелищ – прогрессия причудливого тут идеально описывается словами Алисы Лиддл – «Всё чудесатее и чудесатее».
К слову, эта стойкая маленькая девочка тоже прописана на Олимпе японской культуры – её трон совсем рядом с пьедесталом Родиона. Если бы она забрела в питерский переулок Миуры в своих гольфах и синем платьице с фартучком, никто бы, пожалуй, и не удивился. И Алиса, наверное, тоже бы не удивилась. Она и не такое повидала…
А вот зрителю, привыкшему к обстоятельной (порой до занудного увязания в мелочах) манере Достоевского, смотреть такую трактовку романа будет предельно трудно – вплоть до хруста в вестибулярном аппарате. Ну, так это ж сон. А отнюдь не все сны бывают уютными. Тем более, сны японские.
WPBuild.Ru