Сентябрь оказался богат на арт-продукты, посвященные различным аспектам понятия «империя». Ноосфера — это, пожалуй, и не абстракция вовсе. А наглядное бытовое явление: идеи, растворенные в воздухе, имеют манеру воплощаться во вполне материальные события. В сентябре в воздухе Новосибирска витало понятие имперского духа. И в итоге отлилось-отформовалось в несколько интересных зрелищ.
Что в принципе довольно неожиданно, поскольку от империи с официальным титулом Новосибирск ухватил самую кромку от фантика — мал был и далек от раздачи.
Зато от империи без официального статуса — от советской — ему довольно щедро перепало. Оттого к имперскому духу Новосибирск чуток. И любит Петербург, наружностью походя на Москву. Любит восторженной любовью младшего братишки, впечатленного спортсменом-студентом-красавцем.
Монархический блеск демократичного жанра
Рычаг фирменной новосибирской «петромании» в этом сентябре был мощно отжат сначала театральной средой — Пятым всероссийским фестивалем «Другие берега» — фестивалем новых музыкальных проектов, проходившим на сцене Новосибирского музыкального театра с 13 по 20 сентября. Открывающим спектаклем фестиваля стал «Пётр I» — «золотомасочный» мюзикл Санкт-Петербургского Государственного Театра музыкальной комедии.
Музыкальные театры Петербурга и Новосибирска состоят в давних коллегиально-приятельских отношениях. И, в общем, следуют одному тренду — осмысленному дрейфу от мира чистой оперетты в сферу музыкального «театра вообще». Где и тем побольше, и творческий инструментарий шире.
Какова разница между мюзиклом и опереттой — это на интуитивном уровне знают все. Главное различие — в нарративе. Для оперетты обязателен безусловно счастливый финал по формуле «И все поженились», а для мюзикла, как говорится, возможны варианты. Вплоть до исхода «И все умерли». Уровень патетики и монументализма тоже разный: оперетта смеется и порхает, как питер-пэновская подружка, фея Динь-Динь, а мюзикл может взобраться на гранитный пьедестал и величаво спеть оттуда почти на оперный манер.
«Пётр I» — это в чистом виде песни с пьедестала Империи. Но в исполнении земных и несовершенных людей. И очарование зрелища как раз в том и состоит. Этакая «магия внезапности» — когда на довольно компактной сцене Музыкального театра вдруг видишь совершенно НОВАТовскую величавость. Умягченную вольным духом мюзикла. Который, что ни говори, жанр заведомо более демократичный, нежели опера. Но мюзикл тоже умеет в имперское величие.
В программной обойме питерского Музкома этот мюзикл Фрэнка Уайлдхорна — самый многолюдный по актерскому составу. Каковым он и приехал сюда — командой в 175 человек (самой большой на фестивале), и во всем блеске сценографии. В имперском блеске.
Масштаб сюжета у зрителя поначалу вызывает легкий трепет — дескать, как роман Алексея Толстого вообще можно петь? Оказалось, вполне даже можно. Либреттист Константин Рубинский и режиссер Юрий Александров оставили от толстовского байопика самую общую канву, фактически «перерисовав» музыкой и вокалом как роман, так и фильм сталинских времен. (В массовом сознании все референции к образу Петра I как раз по этим двум арт-продуктам: кто роман не читал, так тот хотя бы кино видел.)
Музыкальный массив спектакля создавал американец, и по эмоционально-повествовательной структуре это типичная для американского мюзикла «dream story» — блиц-роман о том, как один маленький мальчик (девочка) мечтал (-а) и домечтался (-лась) до сбычи мечт.
Новосибирским чиновникам понравилось в царстве Анубиса и Осириса
Потому что не пассивным мечтателем был, а шевелил реальность. И таки раскачал ее до нужной амплитуды.
Тут всё как раз по такому канону — и маленький мальчик в наличии (да не просто милый кроха, а еще и с дивным вокалом), и его мама-вдохновительница (она же матушка-царица Наталья), и товарищи-соратники, и врагиня-погубительница. Она же старшая сестра.
Царица Софья (Агата Вавилова), кстати, сделана весьма эффектно — не в виде той неопрятной отечной тетки со знаменитой картины, напоминающей советского завмага под судом, а молодой и цветущей красавицей. Этакой хищной панночкой, пламенной брюнеткой с алыми губами, в кровяном блеске текстильных маков и рубинов.
И когда она, недовольная парной коронацией Ивана и Петра, рассуждает, что маленькие мальчики — существа, вообще-то, довольно хрупкие и склонные к внезапной смерти, ей сразу веришь на слово. Уточнять, что имелось в виду, как-то не хочется.
Эстетически эффектный злодей с привкусом отрицательного обаяния — это вообще в американской повествовательной традиции (что у Диснея, что в боевиках), но в «Петре I» это еще имеет и политическую обусловленность. Мол, не мы такие, жизнь такая. Плюс наш чисто русский скепсис к слишком уж плакатному бармалейству. В этом мюзикле вообще нет схематичных злодеев — у каждого припасен свой пакет аргументов, никто не убог и не жалок. Разве что царевич Алексей, аутичный и нервный юноша, принимавший будничное отцовское «Мне некогда!» за нелюбовь. И понаделавший из-за этого самоубийственных ошибок.
Их последствия — и для Петра (Иван Ожогин / Кирилл Гордеев) вполне трагедия, бульдозерной беспощадности, как в каноническом фильме, тут нет ни в одном глазу. Есть родительский ужас: «Как же до этого дошло?!» Империя тут — высшая идея, которая и от своего правителя требует тяжких жертв и стойкости к болевому шоку. И по мере того, как петровский мир продвигается от парчового восточного царства к летящему парусиновому модерну, нарастает и оттеночное богатство имперского аудио-визуала.
Ирония, кстати, тоже присутствует. «Я это не дарю! — пугливо предупреждает Петра английский консул, демонстрируя ему новинку тогдашнего хай-тека, карманные часы. — Не дарю, просто показываю». «Красивое!» — одобрительно отвечает государь, перекладывая гаджет в свой карман. Ну, карманные же…
Все негативистские мемы о Петре, не упоминаемые в пору сталинской модернизации, тут не умалчиваются. И вполне внятно проговорены устами его оппонентов. Или пропеты. Дескать, есть такое, тоже случилось. В духе времени.
А для тех, кому мало исторического релятивизма, есть живой образ-компенсатор — Пётр-дитя, присутствующий в сюжете «от и до», без оглядки на биологический возраст, как константа. Еще не царь, и даже не вполне царевич, а просто Петя Романов, невинно-мечтательный ребенок. Личный «маленький принц» Петра-императора, его моральный арбитр, вечно десятилетний капитан знаменитого ботика, явленного на сцене почти в натуральных габаритах, в пышном декоре барокко.
На этом кораблике Пётр-малыш и увозит Петра-императора — такая вот вполне диетическая метафора смерти, без отжима слезных желез. С последующим хоровым апофеозом на фоне панорам зрелого Петербурга. Рекомендуемое зрелище для гостей северной столицы. Красивое. Имперское.
На лугу пасутся КО!
Гастрольная выставка Государственного Эрмитажа «Парадный выезд императорского двора» открылась в Новосибирском государственном художественном музее буквально вдогонку к фестивалю «Другие берега», под занавес его. И с размашистым сроком доступа — вплоть до 25 января 2025-го. Такая стыковка идеальна для горожан с насыщенным арт-графиком — заскучать без впечатлений не успеешь. Потому зрители мюзикла Уайлдхорна на открытие выставки в НГХМ пришли практически с неостывшими впечатлениями.
Никакого межпортального тоннеля не потребовалось — вселенная та же самая, рожденная Петром империя. Интеграции лошадей в царский быт именно столько лет. При ранних, московских Романовых и Рюриковичах лошади были просто лошади. Утилитарный домашний скот. А в петербургскую эру — полновесный компонент всех Больших Стилей. (Стилей небольших тогда вообще не было — не по чину, несолидно. Только макроэстетика, только хардкор!)
По большому счету, арт-бестиарий всего Санкт-Петербурга построен по схеме «2 КО»: КОтики и КОни. Котики — это многочисленные львы, крылатые пантеры Банковского мостика и примкнувшие к ним сфинксы (которые на 90% тоже котики). Кони — это Аничков мост, квадриги на триумфальных арках и фронтонах, разнообразные пегасы. И, конечно, транспорт бронзовых монархов.
Львов и сфинксов в Петербурге — что котов у старой девы, но и кони численно не отстают. Статуарным коням-памятникам на выставке уделено достаточное внимание — имеется кабинетная версия «Медного всадника», проектная модель памятника Петру I в Риге, две проектных модели памятника Николаю I на Исаакиевской площади. Следующий экспо-слой — рисованные кони и их венценосные всадники. На компактных гравюрах и на ростовых портретах — во всех мыслимых вариациях.
Контекст некоторых изображений весьма любопытен. Например, любимого коня Петра I звали Лизетта. Ну да, он был не лошадью, а конем. Жеребцом, а не кобылой. Конь Лизетта? А почему бы и нет? Не страннее же, чем певица Максим. Тем более что у Петра Алексеевича и собака была Лизетта, и любимая дочка — Лизонька. Удобненько, два раза не вставать.
Не менее любопытное зрелище — костюм древней римлянки для участия в карусели. Римская одежда в представлении дизайнеров XVIII века выглядела презанятно. А карусель — это в ту пору еще не детский аттракцион с лошадками, а взрослый конный спорт с элементами пафосного косплея. Всаднику или всаднице полагалось блеснуть не просто историческим нарядом, но еще и боевой ловкостью — пронзить копьем чучело медведя или на скаку обезглавить турка из папье-маше.
Третья группа экспонатов — инструментарий сосуществования монархов и лошадей. Сбруя, попоны, охотничьи сумки, седла. Все, вплоть до декора похоронного кортежа. Женские седла — предметные иллюстрации к теме протофеминизма. Канонические модели — жутко неудобные шорные изделия, отставляющие женщине сугубо пассажирскую роль и не позволяющие править конем. А вот авторский апгрейд от Екатерины II — седло с полновесным функционалом правящего ездока. Быть пассажиркой она не хотела ни в каком процессе. И с инженерным дарованием у нее все было отлично еще в статусе царской невесты.
Самые зрелищные элементы экспозиции — праздничное снаряжение коней. Ну, хотя бы в силу того, что лошадиный манекен — штука в принципе монументальная. Их, кстати, не стали обтягивать ворсистым трикотажем «для всамделишности», а, напротив, брутально стилизовали под мраморные статуи. На такой текстуре сбруя в золоте и каменьях смотрится еще патетичнее, чем на шерстистом боку живой лошади.
Словом, нарядные кони в любом арт-воплощении отлично олицетворяют имперскую эстетику. Хотя бы потому, что комбинация «монарх + лошадка» эффективнее по накалу обаяния, нежели монарх в моноподаче. Пара «монарх + котик», впрочем, еще более эффективна — это вообще контрольный выстрел милотой. Но вот же незадача — внятно рисовать котиков художники Европы научились очень поздно, с большим отставанием от лошадей. И PR-потенциал этой комбинации во всю мощь раскрыть не успели. Только-только научились — а империи одна за другой и посыпались.
Зато имперская семантика лошади и сами империи пережила. Например, конный памятник в любом городе воспринимается как атрибут столичного «я». Даже если изваянный всадник и не царь-король вовсе. Ассоциативный автоматизм — силища!
В этом смысле повезло советским городам у которых имеются Георгий Жуков, Александр Суворов, Давид Сасунский, Василий Чапаев и Салават Юлаев. Давид Сасунский и Салават Юлаев особо удались по художественному уровню — и потому теперь плотно и уверенно населяют сувенирный мерч своих городов. У Великого Новгорода всадник вообще безымянный — условный солдат-победитель в гимнастерке. Но тоже смотрится очень державно, добавляет городу имперского шика.
Так что Новосибирску было бы неплохо присмотреть в своей биографии кого-нибудь склонного к верховой езде. Для конвертации в презентабельный конный памятник. Да только как его такого найдешь в нашей коротенькой истории?!
WPBuild.Ru