Новейший спектакль новосибирского театра «Старый дом», заведомо задуманный как острый и конфликтно-полемичный, получил дополнительный подогрев от актуальной реальности.
Речь о бонус-смысле, который достался спектаклю «Наизнанку» год спустя после обкатки пьесы Карины Бесолти на Международной фабрике нарративного театра «Дисциплина». Хотя празднично-подарочное слово «бонус» тут чистая условность…
Формат «Дисциплины», в котором пьесу актеры не играют в обычной сценической динамике, а именно читают с листа, сидя на стульях или диванах, – действо изначально сугубо техническое, внутрицеховое. Зрительским оно стало недавно. И как оказалось, «зашло». Пьесу, засветившуюся на «Дисциплине», публика уже ждала и предвкушала в полновесной сценической подаче – со сценографией, с музыкой, с детализацией типажей. Над обеими версиями работала выпускница НГТИ Джемма Аветисян.
Больше, чем репертуарный театр: что «Старый дом» готовит для зрителей в новом сезоне?
Год – срок не то чтобы большой, но действенный. Он многое меняет. И пьеса «Наизнанку» тоже вышла в мир, несколько иной, чем в 2020-м.
Впрочем, давайте по порядку. По жанру «Наизнанку» – актуальная нынче докдрама. Или, если угодно, документальный детектив. А по большому счёту – и то, и другое сразу.
Если описывать фабулу вкратце, то представьте, что гайдаевская «Кавказская пленница» непринужденно соединилась с «Коломбой» от Проспера Мериме. И локация, можно сказать, наша, российская Корсика. То есть, Северный Кавказ и неназванный городок-райцентр.
Да не покажется вам кощунственным сравнение гайдаевской комедии с отчетливо трагичным нарративом Карины Бесолти, но факт есть факт: первым архаичный обычай похищения невест художественно осмыслил Леонид Гайдай. Разумеется, в разрешенных той эпохой формах – как комедию.
Комедия – весьма эффективный фильтр для любой пылающей темы. Она комфортно дистанцирует зрителя и придаёт изображаемой проблеме уютную «понарошечность». Ну, или привкус скорой решаемости.
Вот с решением-то как раз заминочка вышла. Со времен товарища Саахова проблема отнюдь не изжилась (проблемам вообще не свойственно самоудаляться), а засветвилась-заколосилась краше прежнего. Подогретая и удобренная благодушной отмашкой на кавказскую самобытность и культурный полицентризм. И выросла она в итоге в довольно жуткий анчар размером с баобаб. Над которым уже не посмеешься как в безмятежном 1967-м. Сейчас «комсомолок-спортсменок-красавиц» ждет вариация без хэппи-энда. А то и с летальным исходом.
Москвичка Фариза (Наталья Серкова) вернулась в родной городок, чтобы разобраться как раз в таком исходе – в смерти своей сводной сестры Иды. Которая, как большинство суицидов, случилась «ни с того, ни с сего». Дескать, дом полной чашей, муж-джигит, дочка-красотулька, и вдруг поясок от халата и дерево возле пыльного стадиона. Мол, как так-то, блин?! У ней вон чо, мы ей вон чо, а она…
Новосибирский театр «Старый дом» планирует масштабную реконструкцию
Все люди, окружавшие Иду при жизни, функционируют на сцене именно с этой эмоцией праведного непонимания.
Обида на «виновника торжества» – самая естественная эмоция для близких любого самоубийцы. А поскольку Фариза не оробела перед хоровым накалом этого чувства, она довольно быстро (пьеса-то одноактная) докопалась до первопричин идиной смерти, до корней анчара.
Корни оказались хваткие и сложной конфигурации. Потому что контекст идиного суицида – самобытное женское счастье по-кавказски. Которое считают счастьем все, кроме собственно самой женщины-счастливицы. Ну, или хотя бы пытаются считать…
Идина свекровь Лида (Эльвира Главатских), идин муж Вадим (Виталий Саянок), идин деверь Астемир (Александр Вострухин), идин отец Славик (Леонид Иванов) и его вторая жена Аида (Халида Иванова) – все в команде обиженно-удивленных. Мол, нормально же общались. Ну, были неровности. Но с кем не бывает, родные ж люди, прощать надо…
Впрочем, чем дольше всматриваешься в персонажей, чем отчетливее понимаешь, что простить можно не всё. Триггер, запустивший путь Иды к дереву у стадиона – её статус похищенной невесты. И это, при ближайшем рассмотрении, отнюдь не «романтичный древний обычай», а реликт дремучей, яростной древности. Когда присмотренной невестой после похищения полагалось овладеть в порыве джигитской страсти. Без выяснения согласия. Невеста в этом процессе – вообще статус уведомительный. Об этой почетной роли девушка узнавала непосредственно в процессе.
Ида, выросшая в общероссийской и сугубо городской культурной парадигме, с бременем такого счастья не справилась. И это, в общем-то, нормально. Сие счастье – оно, ну, такое себе… очень на любителя.
И кузнецы этого насильственного счастья – его же прежние жертвы. Свекровь Лида – сама из краденых невест. А Аида, которой достался безнадежно «неджигитный» муж Славик, в ретроспективе не прочь аналогичным образом начать семейную жизнь. Дескать, Лиду украли и мне бы так, чтоб как у людей. Но пасту, мол, назад в тюбик не засунешь, теперь у меня Славик, а у Славика лапки…
В общем, хоть главный тиран и Вадим (выглядящий и действующий как канонический для региона братуха-борцуха), но идеологическая база у реалии вполне женская. И это одно из неприятнейших открытий для отечественного феминизма.
К слову, отечественный феминизм, хоть и мается общей для этого движения расплывчатостью целей, от западного аналога отличается большей вдумчивостью и сдержанностью. Ибо в стране Терешковой, Батуриной и Фурцевой слепо копировать импортные контексты довольно глупо.
И вот тут-то сюжет, феминистский по исходному замыслу, был подогрет актуалитетом зимы-2021. До хрустящей корочки подогрет. Имя этому печному огоньку – тема «тоже россиян». Ну, или «тожероссиян» – кому какое начертание милее.
Тема межкультурных зазоров – сейчас офигенно тонкий лёд. Потому все лобовые этнические референции драматург и режиссер аккуратно вынесли за скобки. Как и в «Кавказской пленнице», тут безымянны и республика, и городок. И в речи героев нет нарочитых фонетических пряностей – ни слова «Вася» с начальным «W», ни растяжного «э», ни «ю» вместо «у» (Э-э-э-и, слющай, да!). И имена достаточно нейтральны, хоть и не без символизма: «Лида-Аида-Ида» – словно эхо, заблудившееся в лабиринте. А Славик, имя не уменьшительное, а полное, паспортное, которым в тех краях именуют вполне взрослых мужчин (из той же обоймы, что и Сталик, Фрунзик) – словно код отрешенного, виктимного инфантилизма. Я не виноватый, оно само, честно…
Эта аккуратная уклончивость от этнической конкретики совпадает и с намеком от властей и с настойчивыми пожеланиями от коллективно обидевшихся «тоже россиян».
Впрочем, деликатная локализация сюжета в Тожероссии – это, пожалуй, просто акт политеса, нужный сейчас для доступа сюжета к зрителю. Ибо самобытные уроженцы СКФО и не менее самобытные уроженцы Закавказья (которое годами топчется на пороге «Русского мира» как капризный котик у открытой двери) не дают медиа-контексту остыть. Вот буквально на днях тему опять подогрел моторизованный убийца двух пешеходов на Невском проспекте. Паренька, кстати, теперь застенчиво зовут сибиряком (на его номерной табличке индекс 154).
Словом, за условной и как бы обобщенной локацией, словно за кисеёй акварельно, но зримо маячит край красных мокасин и заниженных «приор». Край, где в салонах красоты безболезненно ломают мальчикам ушные хрящи, а каноны любви, мужества и счастья неуютно отличны от общероссийских – что от русских, что от бурятских, что от татарских.
В итоге пьеса, старательно стремившаяся этнически абстрагировать генезис семейного насилия, назвала составляющие проблемы довольно проницаемо: этика и этнография – не одно и то же. Этика не бывает национально самобытной. Она либо этика, либо нет.
И не надо быть ясновидцем, чтобы предположить: у пьесы Карины Бесолти будет непростая сценическая судьба. Она не для каждого зрителя и не для каждого театра. Она от обеих сторон требует смелости.
WPBuild.Ru