На вопросы «Континента Сибирь» в рамках проекта «ТрансфЕР» отвечает политолог ГЛЕБ ПАВЛОВСКИЙ, с 1999 по 2011 год один из активных участников кремлёвского «мозгового центра».
— В России с определенной периодичностью обостряется проблема передачи «верховной власти». Под знаком решения этой проблемы прошли 1998-1999 гг, 2006 – 2008 гг, «и вот опять» слово «трансфер» доминирует в политических текстах. Каждый раз появляется ощущение перемен. А что реально меняется при этом в лучшую сторону? Исходя из опыта предшествующих лет, можно ли утверждать, что решение проблемы передачи власти создаёт импульс к развитию политсистемы (ПС)? Будет ли использован шанс, и выйдет ли ПС более эффективной из процесса передачи власти в 2020-х гг, каким бы он ни был?
— Судя по вашему вопросу, я смотрю на передачу власти совсем иначе. Прежде всего, я по-другому вижу глубину ее истории — проблема транзита появилась не в конце 1990-х. Да, так называемый проект «Преемник» начат с 1996-го года. Но проблема транзита возникла еще с приходом Михаила Горбачёва на пост генсека. Эйфория 1985-86-го годов — кстати, еще вовсе не либеральных, Льва Тимофеева только посадили в эти годы — связана с новизной власти там, где новизну считали немыслимой. Это был Горбачев — упал, как подарок с небес. Что затем поставит власть в трудное положение, поскольку возник спрос на повторные подарки. Моя гипотеза: с 80-х годов главной функцией власти стали видеть само ее обновление. Власть генерального секретаря вдруг омолодилась, и казалось, что проблема ее передачи закрыта. Ведь Горбачев пришел с идеей глобального транзита Союза. Проект в евроатлантической интеграции Союза, с полной перестройкой Европы и Запада. Главным был именно глобальный транзит — либерализация оказалась его побочным следствием. И сегодня мы входим в период глобального транзита, а не продления личной власти.
Я вынужден буду возвращаться к истории, но без нее ничего не поймешь. Ведь первая ситуация трансфера власти, в конце 80-х годов, оказалась разрушительной. И Российская Федерация зарождается внутри неудачной передачи глобальной власти, как этап ее транзита. Я утверждаю, что власть президента России — это преобразованная власть генерального секретаря ЦК КПСС. Не национальная, но сегодня лишенная глобальных оснований. Сегодня мы вновь внутри трансфера, но какого?
Идут попытки передачи не передаваемой власти. То, что вы называете «импульсами к развитию политсистемы», возможно внутри циклов завершаемого процесса. Но он не завершается, боюсь, что он и незавершаем. Проще говорить о сценариях срыва его завершения.
В последние 10 лет российская власть отбросила идею национального строительства, т.е. Nation-building в строгом смысле слова, и вернулась к развитию инфраструктуры глобальных притязаний. Импровизированное строительство мировой государственности идет не на национальной основе, и не на идеологической. Началось с перевооружения и реформы армии после грузинской войны. Затем формирование: «военно-финансово-шпионский комплекс» — как сцепка госбанков, армии, спецслужб.
Боюсь, что нам уже отрезана возможность возврата к сценариям внутреннего развития. Мы вынуждены идти все дальше, строя сети мирового влияния, просачивания, проникновения. Оттачивать политику эскалации. Сама линейка моделей трансформации изменилась.
— В России традиционно персонификация власти (перетекающая в её приватизацию) превалирует над её институциональностью, исполнительское единоначалие – над коллегиальными (в частности, парламентскими) структурами. При всех этих трансформациях, упомянутых вами, закономерных или взятых с потолка, наблюдается какой-то вектор перемен в указанном отношении? Уровень коллегиальности/институциональности власти на следующем этапе функционирования политической системы страны будет расти или снижаться
— Я не думаю, что трансформации взяты с потолка. Это объективный процесс, смесь необходимого и случайного, у которого есть вектор и внутренние развилки. Но персонификация власти связана не с выбором модели, а слабостью государства и управления им.
— Да, предположим наличие двух полюсов. Первый – все тупо ориентируются на великого начальника. Второй – дело устроено иначе и на периферии Кремля, в частности, в регионах, не совсем дураки сидят, у которых нет и не может быть своего мнения, но реальные институты функционируют в своей аутентичной логике, без того, чтобы звонить по каждому вопросу в департамент при президенте и узнавать, что говорить, делать и думать? В процессе передачи в системе власти меняется расстояние до этих полюсов? Есть ли в описываемой вами схеме непрерывного трансфера место для внутренних структурных изменений, для эволюции? Или передается константа?
— Я не говорил о константе — я говорил об изменениях. Персона президента создает видимость постоянства там, где его нет. Институт преемства стал еще более значимым для власти, чем раньше, а в глазах населения России обрел мистический антураж. Традиционна ли такая персонификация власти? Ничуть. В сегодняшней системе персона — это фикция, ловушка ума. Ловушка для эксперта и ловушка для самого первого лица. Президент озирается в поисках вероятного, но нежелательного для себя преемника.
Сформулирую догматически: каждое первое лицо в России постоянно подбирает «преемников», чтобы от них избавиться превентивно — взять под полный контроль, что часто равносильно политическому уничтожению. Сначала от первоперсоны ждут подарков и обновления, а затем дожидаются его ухода или, ещё унизительней, его смерти. Тяга к вечному транзиту власти сильней интереса к её содержанию. В основе — память об эйфории, желание найти обновление там, где его нет. Яркие примеры — присоединение Крыма или Сирийская операция. Население страны, которое не ставит свои желания в политический контекст, сканирует персону в Кремле персональный центр государства и ждет от нее личных даров. Президент России — условная точка в Кремле, фокусирующаяся на себе фантазии, надежды, ненависть населения. Вот его главная функция. Вокруг этого фокуса развёртываются тендеры и аттракционы для политического класса.
— И всё-таки, звучат призывы к различным версиям выхода из «трансферного кризиса»: максимальная концентрация власти в руках первого лица (с упразднением за ненадобностью вредных иллюзий коллективного правления, таких, как парламент, выборность глав регионов, партии) или, напротив, развитие институтов, разгружающих первое лицо. Какой вариант вероятнее в ближайшее время и какой вариант вы считаете правильным?
— Дать президенту власти больше той, что у него и так есть и которую он не может использовать? Или разгрузить его полномочия, передав их институциональным коллегиям? А вы уверены, что власть ещё не расхватана неформальными «коллегиями», только непроцедурно? Я об этом много писал в книге «Ироническая империя». Горбачев ведь тоже попытался было, трансформируясь в президента, развернуть власть генсека внутрь страны. И упёрся в пределы возможного: оказывается, его власть была давно «разгружена»! Причём разгрузчики оставались невидимы и саботировали неформально, а проявились только после его ухода – при приватизации.
Казалось бы, задача проста: выбрать какую-то одну модель транзита: монополизированную авторитарную или коллегиальную, институциональную. На деле каждый из этих путей — модель конституционного переворота. Он может сойти за благо, но исход не гарантирован никем и ничем. Политолог Екатерина Шульман добросовестно пытается смягчить вопрос о путинском транзите, предлагая «разморозить институты». Я и сам часто восклицаю, что в столь опасной ситуации пора довериться выборам, которые к тому же насквозь контролируются. Никаких реформ — просто частичный отказ от ручного управления. Схема ручного управления по природе своей — неформальная узурпация власти, ее делегирование вне процедур, которые позволили бы возвращать её обратно к источнику.
Суть идеи размораживания институтов схожа с ранней политикой Горбачёва: ничего не трогаем, только запрещаем теневые лазейки, парализующие нормы Конституции. Выборы становятся выборами. Правительство приобретает автономию от администрации президента и становится подотчетным парламенту. Не производим перетряски состава судов, сперва только запрещаем судьям клепать фиктивные дела, а полиции — пытать людей. Но будет ли это разгрузкой власти первого лица? Это лишь разгрузка теневых коллегий, блокирующих работу институтов. А внутри облака таких неформальных коллегий угадывается «кремлёвский двор» и «ближний круг» президента.
— Кто они – люди и силы, которые выступают за первый и за второй вариант пути? Каков их социальный и идеологический портрет?
— Их довольно много. Особенность ручного управления — в большом числе рук интересантов. А проект размораживания институтов кадрово гол. В нем заинтересован нечеткий круг людей, который сводится к дисциплинированной части управленцев и мечтательным политологам, ориентированным на светлый образ Алексея Кудрина. Не исключено, что в отчаянном положении, где мы можем вот-вот оказаться, появится шанс рывка к выживанию. В крайних ситуациях бывают политические чудеса. Сегодня политизацией именуют активизацию неких первичных молекул власти. Невозможно было предположить, что господин Алишер Усманов станет публично спорить с Алексеем Навальным за год до того, как это произошло. Невозможно было предположить, что Рамзан Кадыров вдруг активизируется настолько, что его выступления сегодня ждут по любому поводу. Но все же это не проявление политических позиций, а размытые сгустки аномальной активности без политических проекций.
— Если вернуться к трансферу-1999: какую роль сыграло в нём «Единство»? Была ли роль партийного проекта с самого начала только декоративно-вспомогательной?
— И тут важен вопрос: какую неявную альтернативу нёс и не реализовал 1999 год? Думаю, её не воплощали фигуры кандидатов — Владимира Путина, Евгения Примакова, Юрия Лужкова. При кажущейся ясности фронтов в тени осталась институциональная альтернатива, которая прояснилась, когда уже была утрачена. Проект «Преемник», напомню – ельцинский проект был предпринят властью демократически избранного президента Бориса Ельцина. Но при его уходе власть уже была глобалистской. Очень слабой, но очень глобалистской. 1999 год нес в себе не только персональные варианты исхода выборов, но и альтернативу всего будущего мейнстрима. Сегодня некоторые из моих друзей, которые участвовали в кампании на стороне Путина, сожалеют об упущенном варианте Примакова. Мог быть усилен и акцент на партийности в парламентских выборах. Но ведь он даже не рассматривался! В президентской кампании ее основные силы применили беспартийные стратегии, склонив к этому и старые думские партии. Партийные кандидаты в президенты тем самым оказались во второй лиге. Создание блоков было абсолютно техническим шагом, и это привело к битве беспартийных фаворитов. Конкуренция за Кремль приобрела деполитизированный характер прежде, чем путинский Кремль начал деполитизацию.
Валерий Соловей: «Скоро судьба страны будет решаться на улицах и площадях»
А с другой стороны, предшествуя выборам президента-преемника, выборы в Госдуму ушли в тень и были использованы нами, чтобы выиграть президентство. Уже в декабре, до ухода Ельцина всё было сделано.
До конца ноября 1999-го «Единство» колебалось на грани прохождения в Думу и вовсе не учитывалось как эксклюзивно пропутинская структура. Идея поженить имидж Путина с «Единством» была воплощена в незабываемый день 24 ноября 1999 года, и за три недели, остававшиеся до думских выборов, рейтинг «Единства» вырос в три раза. Я бы назвал это самой успешной из моих операций. Ельцин описывает в своих последних мемуарах, как это было разыграно.
— А что тогда произошло?
— 4 минуты в прямом эфире, где премьер Путин появился рядом с главой «Единства» министром Сергеем Шойгу. Смысл сказанного Путиным был таков: мне нужно много сделать, и понадобится помощь Государственной Думы, а вот, кстати, Сергей Шойгу — прошу любить и жаловать. Сказал это «как частное лицо», и рейтинг «Единства» взлетел в три раза, а «Отечество — вся Россия» (ОВР) отсекли от победы на думских выборах, к которой уверенно шло. Они оказались на третьем месте. Первое занимали коммунисты, но у них не было сильного кандидата в президенты. Проект ОВР, возглавляемый Примаковым, был убит. Возникли мостки для перебегания кадров в парламенте и вне его — в путинское «Единство».
Декабрьский триумф «Единства» — это было первое открытое, спонтанное и неуправляемое действие путинского большинства. Ведь в 1999 году у Кремля еще не было возможности влиять на результаты голосования. Михаил Гефтер предвидел этот феномен, называл его «доверчивой массой», открытой к формированию методом лепки и фьюжна.
— «Единство» убило структуру «Отечество — вся Россия» и в дальнейшем само стало этим проектом, в статусе «Единой России» превратившись скорее в «Отечество», чем в «Единство»?
— Отчасти так – примаковцы стали верными путинцами. Но тут можно перейти к заданному вами вопросу: была ли роль «Единства» изначально декоративной? Нет, она была технической, «девайсом». После формирования новой Думы «Единство» превращается в машину контроля парламентской повестки. Сейчас это забылось, а тогда было важно. Ельцинское десятилетие прошло под знаком войны Кремля с парламентом. «Единство» в пределах парламента блокировало вероятность конфликта. Вне ГД «Единой России» практически не существовало, она была привязана к президенту, к лидерству Путина, а поздней оно превращается в механизм коррумпирования Думы.
Но я настаиваю, что все первое президентство Путина оставалась альтернатива партизации системы. Сам президент относился к этому всерьез, он просто не знал, что делать. То предлагал Геннадию Зюганову стать социал-демократом, а тот не понимал, чего от него хотят. То предлагал создать систему из трех партий. У Путина было желание воплотить партийную систему. Окончательный удар по альтернативе партизации власти нанесла не администрация президента, а оранжевая революция в Украине в 2004 году в комбинации с потерей либералами места в Думе в 2003-м.
«Кандидаты в президенты должны почувствовать запрос на обновление»
Лишившись на выборах парламентского представительства, «Союз Правых Сил» и «Яблоко» сначала начали готовиться к следующим выборам. У них была отличная инфраструктура (не менее мощная, чем тогда у либералов в Венгрии, Чехии, Польше): НКО, мозговые центры, группы подготовки законопроектов, пресса, даже широкий доступ на телевидение. Но оранжевая Украина сбила их с толку мнимым чудом: сто тысяч человек вышли на улицы столицы и — власть наша, президент наш! Зачем мучиться, готовясь к выборам? Либералы забывают о парламентаризме. Они ездят в Киев, надевают оранжевые шарфы, которые, с их точки зрения, обладали магическим действием. Они выходят на улицу, а там их уже поджидал Эдуард Лимонов с отважной пехотой, которой у либералов не было. Возникает противоестественный, но продлившийся несколько лет союз нацболов и либералов. Этого хватило, чтобы у оппозиции рухнула практически вся партийная инфраструктура парламентской политики, подготовки к выборам. Не скрою, мы в Кремле не без удовольствия воспользовались ситуацией. Сурковское Управление внутренней политики просто сгрузило обломки партийного либерализма в России в мешки для мусора. Будучи ярым путинистом, я радовался, думая, что Россия наконец-то избавляется от народников.
— Как бы вы охарактеризовали дальнейшую эволюцию «Единства» в 2000 – 2019 гг.? Вы сказали, что вне харизмы Путина оно было ничем. С течением времени это изменилось? Или усугубилось?
— Сперва решалась разумная политическая задача: включить Думу в единый законотворческий механизм с администрацией президента. Покончить с периодом взаимного контрпрограммирования парламента и главы государства.
«Единство» могло бы остаться в истории неким эксцессом, если бы не его партийное закрепление в виде «Единой России». Идея создания праволиберальной партии чиновничества была, кстати, впервые развита журналистом Денисом Драгунским. Этот замысел обсуждался с конца 90-х очень интенсивно, мы хотели однажды его осуществить. И вот время пришло. В ходе маневрирования и интриг возникла партия «Единая Россия». Для этого понадобилась инкорпорация «Отечества — вся Россия» в истеблишмент партии. Уже год спустя законопроекты принимаются Госдумой фактически в нулевом чтении. Машина работала.
Интересный вопрос: почему губернаторы не воспротивились? По электоральной причине. Ведь их тогда выбирали, а для этого им надо было получить большинство, а большинство уже было – путинским! Избиратель не терпел малейшего разногласия губернаторов с президентом. Электоральная ловушка, которую разглядел и первым сформулировал еще недавно неукротимый коммунистический регионал Аман Тулеев. Лишившись после реформ места в Совете Федерации, губернаторы стали искать себе место во власти. Его предоставила им «Единая Россия».
Для становления ЕР важны думские выборы 2003 года. Многие вспомнят о «Юкосе» и «борьбе с олигархами», которая началась после того, как их не стало. Для нас тогда значение имели не олигархи и не либералы. Нужно было добить сильного противника в лице КПРФ, тогда — независимой партии с независимой от власти электоральной базой в «красном поясе». Кампания была сложная, диверсифицированная по регионам. Стояла задача, как ополовинить фракцию КПРФ в Думе, и мы это сделали — но как? Ведь нужно было предложить альтернативу для избирателя. И «Единая Россия» становится емкостью сбора электората, беглого от коммунистов. Одно из рабочих названий сценария кампании 2003-го: «Сбор ягод на болоте», где ЕР — корзинка для посткоммунистов. Это сильно корректирует и состав, и идедологию партии.
С одной стороны, «Единая Россия» превращается в держателя первого конституционного большинства в Думе. С другой стороны, ЕР становится контролёром лояльности губернаторов, которые сдали эту лояльность в ломбард администрации президента за хорошие деньги. Вспомните, с каким скрипом губернаторы собирали налоги в своих регионах. А тут Кремль говорит: не мучайтесь – просто берите эти деньги от нас, и не надо ничего собирать. Между прочим, тогда они очень обрадовались. Они ведь ждали, что сейчас у них всё отнимут чекисты. А оказывается, отняли только права, а деньги вернули, даже с избытком.
Разветвлённый мегахолдинг, срастающийся с системой контроля губернаторов и держатель конституционного большинства в Думе, вот чем стала «Единая Россия». Это совершенно новое явление. Поначалу довольно бесструктурное, структура возникнет позже.
Продолжение следует
WPBuild.Ru