Леонид Юзефович: «Мои книги мало покупают, но долго читают»

ЛЕОНИД ЮЗЕФОВИЧ — русский писатель со степенью. Как историк, он бьется за детали, рубит фактами. Корреспондент «КС» встретился с автором романов «Самодержец пустыни», «Казароза» и «Журавли и карлики» и ощутил всю мощь этого героя библиотечного проекта «Люди как книги».

— Издатели утверждают, что нон-фикшн, в том числе исторический, помноженный на детективное изложение — объект вожделения современных интеллектуалов. Вы прислушиваетесь к запросам рынка?

— Моя жена — преподаватель музыки. Однажды я взял у нее альбом Шумана «Пьесы для детей». В самом начале там приведены десять заповедей молодого музыканта. В том числе и такая: «Если ты будешь заниматься искусством ради денег — у тебя их никогда не будет». Я никогда не задумывался о том, чтобы «выстрелило». Я просто историк. Мои книги мало покупают, но долго читают. Не знаю, какое удовольствие доставляет, скажем, мой роман о Бароне Унгерне, где масса кровавых сцен, насилия, жестокости, ужаса жизни. Видимо, читают мои документальные книги совершенно не для удовольствия. В последней моей книге «Зимняя дорога» тоже много всего, вплоть до людоедства. Тут термин «удовольствие» никак не подходит. И расчета никакого нет — я просто пишу о том, что мне интересно.

— Как вы принимаете решение, что вот эта история станет темой изысканий на следующую пятилетку?

— Это само собой происходит. Я занимаюсь одной проблематикой всю жизнь, но с разных сторон и через разных людей. Меня всегда интересовала гражданская война на востоке России. Любая моя книга так или иначе с этим связана. Тема неисчерпаема. Когда-то я написал первую книгу про Унгерна в российской историографии. Прошло 10–12 лет, и появилась новая, в которой я прочел много такого, чего я не знал и не сказал в своей. Написал ее замечательный человек Сергей Кузьмин. Он не историк — специалист по земноводным. В Монголии изучал каких-то редких ящериц, которые живут в районе озера Хубсугул. После экспедиции он женился на своей аспирантке — монгольской девушке, выучил монгольский язык и написал огромную научную биографию Унгерна. О Бароне вышло уже 20 или 30 книг, но все это или публицистика о том, как ангел-Унгерн велик, или публицистика, где Унгерн — чудовище. Сергей Кузьмин опубликовал научный, разумный, очень объективный труд. Теперь я написал о Пепеляеве и Строде. Думаю, пройдет какое-то время, и о них напишут другую обстоятельную книгу. И в ней снова будет то, чего я не сказал. Но не быстро, лет через десять.

— Как вы реагируете, если вас историки упрекают в нарушении исторической канвы, которая им кажется верной, или кто-то из коллег-писателей хулит за переизбыток исторических материалов в романе?

— Последнее бывает, но я реагирую равнодушно. А вот когда историки обвиняют по частностям, я очень переживаю. Вообще, мелочи и достоверность для писателей моего склада очень значимы. Я сам слышал, как Богомолов, автор знаменитого «Момента истины», рассказывал, что ему как-то написал письмо один специалист. Напомнил строчки о том, что за четыре километра сигнал подают манком для рябчиков. И сделал вывод: автор ошибся, дальше двух километров его не слышно. Богомолов очень переживал, и я его понимаю. Или вот один писатель издал документальную книгу о Лоуренсе Аравийском. И в ней упомянул, что Лоуренс сидел между горбами верблюда. Но аравийские верблюды — одногорбые дромадеры, я ему об этом сказал и видел, как у писателя изменилось лицо. Мы машинально часто пишем такие вещи. А это удар в самое сердце.

— Как «вычесывать блох»? Сразу исправлять и переиздавать?

— Переиздать сразу невозможно. Так книга и живет с этими ошибками…

— Вы годами копаетесь в источниках. Но исходников всего найти нельзя. Бывает, что вы доверяете коллегам-писателям и приводите их версии, чтобы объем придать герою, оживить персонаж?

— Вот я пишу о Якутии и читаю книги, созданные якутскими писателями в 20-х годах прошлого века. Я им не то чтобы доверяю, но могу привести такое свидетельство как расширяющее пространство реальности. Миф входит в состав истории. А у некоторых персонажей трудно разделить миф и реальность. Я их даю рядом как веер возможностей. Никто ведь не скажет, как было на самом деле.

— Создается впечатление, что в годы гражданской коллективизации, войны жили люди иного масштаба — о них и книги получаются более обстоятельными и весомыми…

— Это допущение из ряда, что если женщина носит кринолин, у нее нет месячных. Очень пошлый подход к истории. Раньше жили точно такие же люди, как и мы. Знаете, говорят, история повторяется — так вот, на самом деле она вообще никогда не повторяется. За исключением только той своей части, что касается отдельного человека. Отсюда и ощущение — человек не меняется и в схожих обстоятельствах ведет себя похоже.

— Выходит, вы лишены этого страха повторяемости 17-го года или гражданской войны — вот, дескать, прошло 100 лет, ждите…

— Магия цифр существует. Но до Петра I летоисчисление вели с сотворения мира. И когда в 1492 году от рождества Христова исполнялось 7 тыс. лет от сотворения мира, все ждали конца Света, поля не пахали. А на нашу жизнь, вспомните, выдался миллениум. Магия цифр над нами всеми властна. Я могу умом над этим смеяться, но что-то в затылке по этому поводу есть.

— Когда вы пишете исторический роман, вы окружаете себя артефактами героев?

— Нет, не окружаю. У меня есть рисунок генерала Пепеляева, который мне подарил его сын. Он висит в рамочке на стене. Я им очень дорожу. Но вот как только в моей родной Перми откроют музей гражданской войны — собираются уже лет десять, — я его тут же отдам… Знаете, у меня есть две папочки в архиве. На одной написано «Галя», на другой «Миша» — это мои дочь и сын. Папочки очень толстые. Вот мы ездили в Кунгурскую пещеру. Нам там дали билет — он в архиве. Их табели с оценками. Их фотографии. Бирки из роддома, такие клеенчатые. Там много всякой ерунды. Дочери 40, сыну 30. Они не проявляют к папочкам интереса. Зато интерес вдруг проявил мой старший внук. Ему хочется узнать про детство мамы.

— А у ваших родителей и бабушек-дедушек была такая папка?

— Нет, там война, переезды, черт знает что…

— Получается, в вашей биографии есть белые пятна?

— У меня в этом плане интересная история. Меня вырастил отчим. Я ношу его фамилию. Мой отец, моя мама и мой отчим учились в одном классе. И это такая запутанная драма… Мало не покажется…

— Вернемся к литературе. Русская словесность в беде?

— Современная русская литература находится в хорошем состоянии, просто ее мало. Писателей мало. Но она есть, и ее переводят на разные языки. Вот роман Водолазкина «Лавр», который мне очень понравился, перевели на 24 языка. На много языков переведен замечательный писатель Захар Прилепин. Я очень люблю Алексея Иванова, но вот он мало переводится — это непростая задача. Другое дело, что на американском книжном рынке вся переводная литература со всех языков мира занимает 3%. Наша задача — занять долю от этих 3%. Во Франции вы увидите четыре шкафа переводов с английского и по две-три полки с русского, итальянского, немецкого…

— Расскажите о ваших цензорах. Понятно, что самый строгий — внутренний, но есть ведь еще издатели…

— К моим книгам нет особых претензий. В советские годы я написал рассказ про армию, и в нем употребил слово «танк». Советская цензур решила, что это очень опасное слово, поскольку речь шла о мирной армии. Слово «танк» мне везде заменили на «боевую машину». С тех пор у меня нет столкновений с редакторами.

— Поделитесь своими открытиями?

— Я вот сейчас читаю замечательную книгу Иванова «Вилы». Не роман это, а история Пугачевского бунта. Создана писателем, который объездил все эти места, занимался темой много лет. И вот он пишет о Гаврииле Державине, который «в гроб сходя, благословил» Пушкина. Поэт участвовал в подавлении Пугачевского бунта, и, как он сам потом писал, вешал бунтовщиков из поэтического любопытства. И дальше Иванов пишет, что слова «буран» до «Капитанской дочки», до Пушкина, в русской литературе не существовало. Это тюркское слово. Была вьюга, метель, а вот бурана не было. И вот дальше у Иванова идет такая фраза: «От поэтического любопытства, с которым Державин вешал бунтовщиков, русская литература прошла сквозь буран к Пушкинскому милосердию и стала великой».

В советские годы Пугачева почитали как великого героя. В царское время он считался злодеем. Года два назад я посмотрел фильм, в котором говорилось, что бунт был интригой французской разведки для того, чтобы ослабить мощь России. Не надо всему этому верить! Алексей Иванов вот смотрит и на тех, кто воевал с Пугачевым, на солдат, офицеров и дворян, он их понимает. Он смотрит на бунтовщиков, и тоже их понимает. Это трагедия! А что такое трагедия вообще? Это не история с плохим концом. Это когда сталкиваются две силы, и каждая из этих сил обладает частью правды, но принимает эту часть за целое. Вот о чем эта замечательная книга Алексея Иванова. А охотников разложить историю в угоду моменту всегда хватает.

— Поэт Владимир Берязев предлагает построить в Новосибирске, где состоялся суд над Бароном Унгерном, примиренческий мемориал, который мог бы поставить точку в этой столетней гражданской войне. Что вы об этом думаете?

— Унгерн — воин, мечтатель и палач. К сожалению, разделить эти три ипостаси в нем нельзя. Поэтому я против того, чтобы памятник Унгерну стоял в России. Но если его поставят в Монголии, я буду за. Для Монголии он сделал очень много! А что он сделал для России?! Вешал партизан?.. Кстати, вот в Финляндии остаются и белые, и красные. И они не любят друг друга. На памятнике маршалу Маннергейму пишут: «Убийца». Но он стоит. Вы знаете, вопрос только в том, чтобы они друг друга не резали. Уничтожить красных и белых нельзя. Они должны существовать в нормальном обществе. Считаю, что мемориальная доска Колчаку — это приемлемо. Главное — воевать не надо с памятниками. Вообще, моя позиция: памятники никому не надо ставить в этой ситуации. Но если уже поставили — пусть стоит. Если его все же снесли — не надо ставить обратно! Должен существовать житейский здравый смысл.

Обязательно, что ли, ставить памятники политическим деятелям?! В Питере нет памятника Лескову, Блоку, да вообще никому. И мемориальные доски далеко не всем, кто этого заслуживает. Давайте вообще с политиками поосторожнее. У нас есть великая культура. И много тех, кого стоит увековечить.

— В Новосибирске ставили вопрос об установке памятника Сталину. А ведь из нашего округа вышло огромное количество великих литераторов, и они тоже не удостоены символов общественного признания. С кем у вас ассоциируется Новосибирск, чей памятник бы вы здесь поставили?

— Сибирь XIX века знала одного гения, который не входит в общероссийский пантеон — его знают только в Иркутске, Томске и, возможно, в Новосибирске. Потрясающий человек Григорий Николаевич Потанин. Я бы ему поставил памятник во всех сибирских городах.

Редакция «КС» открыта для ваших новостей. Присылайте свои сообщения в любое время на почту news@ksonline.ru или через нашу группу в социальной сети «ВКонтакте».
Подписывайтесь на канал «Континент Сибирь» в Telegram, чтобы первыми узнавать о ключевых событиях в деловых и властных кругах региона.
Нашли ошибку в тексте? Выделите ее и нажмите Ctrl + Enter

ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ